Музыка в эмиграции
С разрешения издательства «БиблиоРоссика» публикуем фрагменты книги Клары Мориц «На орбите Стравинского».
Стравинский в эмиграции. Фото создано нейросетью
Автор Клара Мориц, музыковед, профессор им. Джозефа и Грейс Валентайн в Амхерст колледже, исследует транснациональное эмигрантское пространство, сложившееся вокруг Игоря Стравинского, Владимира Дукельского, Сергея Прокофьева, Николая Набокова и Артура Лурье в межвоенном Париже.
«На орбите Стравинского» — всеобъемлющая хроника русской музыки в Париже в период между двумя мировыми войнами. Автор акцентирует внимание на культурных трансформациях, которые происходили по мере того, как дореволюционная русская культура мигрировала на Запад, вступая во взаимодействие, с одной стороны, с французской культурой, а с другой — с новыми советскими тенденциями,
которые усиленно демонстрировались в Париже к великому удовольствию французской интеллектуальной элиты и к огорчению русских эмигрантов. В центре внимания Мориц композиторы, которых в 1932 году Лурье назвал как самых выдающихся в своей статье, посвященной «русской школе»: Стравинский, Прокофьев, Набоков и Дукельский.
---
«Вы революционер в музыке, а мы в жизни — нам надо работать вместе»
Перед отъездом в Америку в 1918 году Сергей Прокофьев побывал у Анатолия Луначарского, первого советского наркома просвещения. Как следует из краткой автобиографии Прокофьева, написанной в 1941 году для читателей журнала «Советская музыка», Луначарский, который был энтузиастом современного искусства, пытался уговорить его остаться: «Вы революционер в музыке, а мы в жизни — нам надо работать вместе». Убеждение Луначарского в том, что русские деятели искусства с прогрессивными взглядами должны служить самому прогрессивному в политическом отношении государству, не соотносилось с намерением Прокофьева заняться на Западе одернистским искусством, которое представлялось новому Советскому государству политически регрессивным. <…> Понимая, что Прокофьев настроен решительно, Луначарский разрешил композитору покинуть страну «по делам искусства и для поправки здоровья». Либеральное отношение Луначарского к творческой интеллигенции, представители которой хотели уехать из Советского Союза, невольно способствовало становлению культурного феномена, получившего название «первая волна» эмиграции и приведшего к разделению русской культуры на две части: одна на родине, другая в изгнании.
Борис де Шлёцер (1881–1969), музыкальный критик и шурин Александра Скрябина, в 1918 году вместе с сестрой и тремя ее детьми переехал из голодающего Петрограда в оккупированный немцами Киев, а затем в Ялту, где его призвали в Белую армию. На фронт его не отправили только потому, что он заболел брюшным тифом. Молодой композитор Владимир Дукельский (1903–1969) бежал из Одессы на последнем переполненном грузовом судне, которое успело покинуть порт до того, как в город вошла Красная армия. Даже Николаю Набокову (1903–1978), двоюродному брату писателя Владимира Набокова, эмиграции которого во многом способствовали влиятельные родственные связи, довелось пережить лишения после того, как он бежал вместе с семьей, пытаясь обосноваться сначала в Афинах, затем в Гааге, а потом в Штутгарте и Берлине, где продолжил свое музыкальное образование вплоть до переезда в Париж в 1923 году. Игорь Стравинский и Сергей Дягилев, уже жившие за границей до революции, в 1921 году оказались в положении апатридов после того, как по решению Ленина экспатрианты были лишены гражданства. 28 сентября 1922 года Ленин выслал из страны более ста представителей русской интеллигенции, заподозренных в отсутствии симпатии к новому режиму, на немецком судне «Oberbürgermeister Hacken», вошедшем в историю под названием «философский пароход».
---
«Я полагаю, что своеобразным ответом русских эмигрантов 1920–1930-х годов на пережитую травму стало переосмысление ими отношения к модернистскому делению времени на три части: прошлое, настоящее и будущее».
В более широком контексте, Клара Мориц исследует реакцию эмигрантов на потрясение, вызванное революцией и последующим изгнанием. «Я полагаю, что своеобразным ответом русских эмигрантов 1920–1930-х годов на пережитую травму стало переосмысление ими отношения к модернистскому делению времени на три части: прошлое, настоящее и будущее. В большинстве своем они были ностальгически зациклены на прошлом, с любовью воссоздавали и преображали его и, в итоге утратив связь с реальностью, отказывались принять современное представление о времени как о чем-то необратимом и поступательном.
Для того чтобы вырваться из ловушки ностальгии, можно было выбрать противоположное направление и, хотя бы в качестве эксперимента, начать идти в ногу с большевиками и их одержимостью революционным прогрессом. Однако для этого
требовалось покончить с прошлым и устремиться в утопическое
будущее — вполне предсказуемо, что немногие эмигранты выбрали этот путь. Те же, кто последовал ему (Прокофьев, например), стали удобной мишенью для советского правительства, пытавшегося заполучить обратно лучших представителей
творческой интеллигенции».
---
Музыканты создавали ансамбли, открывали консерватории, организовывали циклы концертов, оркестры (среди которых было несколько оркестров балалаек), хоры, музыкальные общества, оперные труппы и музыкальные издательства. Обзор одного только 1927 года демонстрирует повсеместное русское присутствие в музыкальной жизни Парижа. <…> Если вечером Прокофьев не шел на концерт, то общался с музыкантами — например, участвовал в вечеринке по случаю премьерного концерта Кусевицкого, был на званом вечере у княгини де Полиньяк с участием Горовица или на встрече в доме Генри Пруньера, редактора Revuemusicale («Музыкальный журнал»), с Морисом Равелем, Мануэлем де Фалья, Артюром Онеггером, Кусевицким и Артуром Рубинштейном. Там он узнавал, что думают его коллеги-музыканты о самых ярких событиях сезона — так, на вечере у Пруньера самым интересным было услышать яростную критику Кусевицкого и Рубинштейна в адрес «Эдипа и плохого дирижирования Стравинского».
---
Еще музыканты ходили друг к другу в гости. Например, 25 января 1924 года Прокофьев развлекал семью Николая Черепнина, играя им оперу «Любовь к трем апельсинам» и Пятую фортепианную сонату. Месяц спустя он снова исполнил сонату у Пруньера. Ему очень хотелось показать свое новое сочинение Стравинскому, который любезно согласился его послушать. <…> Композиторы слушали друг друга, подслушивали и сплетничали. Удобным местом для встреч был музыкальный магазин издательства Кусевицкого, «Российское музыкальное издательство», или Édition russe de musique, на улице Анжу — единственный музыкальный магазин за границей, в котором продавались партитуры новой русской музыки.
---
Леонид Сабанеев был прав, когда предрекал недолгий век русской музыкальной диаспоре. Но не возвращение музыкантов на родину (за исключением, конечно, злополучного переезда в СССР Прокофьева) и не их ассимиляция с французской культурой положили конец русской музыке в Париже. Большинство
действующих лиц этой книги пошло третьим путем, еще раз выбрав изгнание и переехав в Соединенные Штаты, чтобы попытать счастья в менее понятной и более непредсказуемой культурной среде. Дукельский был первым, кто покинул Европу. Смерть Дягилева 29 августа 1929 года развеяла все иллюзии в отношении его дальнейших карьерных возможностей на континенте. Дягилевская Европа, развеяла все иллюзии в отношении его дальнейших карьерных возможностей на континенте. Дягилевская Европа, Дягилевская Европа, которой так дорожил Дукельский, умерла вместе с импресарио.
Публикацию подготовила
Маргарита Минасян, «Музыка в эмиграции»